Отрывок из статьи

О тяжелых военных годах вспоминает в статье «Радость встречи – горечь разлуки»,  Евгения Рыленкова, жена поэта: 

«В памяти, как в заветной кладовой, хранятся далекие дни и вечера, и чем дальше, тем ближе кажется пережитое и про­житое.

Человеческая память... Удивительное свойство души человека.

Иногда и хотелось бы забыть какие-то не особенно приятные случаи и поступки, но память не дает забыть все то, что трево­жит душу.

Память, как и совесть, всегда тревожит. Дни веселья, дни радо­сти вспоминаешь с близкими, друзьями, а вот дни печали, горе - в одиночку или в редкие минуты с очень близким человеком. Но та­кое бывает редко. Поэтому и несешь в памяти весь груз, всю тя­жесть тяжелого пережитого...

А горькая година приближалась к нам, ее поступь была все слышнее, но надежда не покидала - авось задержится. Не задер­жалась. Сломала нашу жизнь.

К концу 1930-х годов, - началу сороковых обстановка на запа­де накалилась до красноты, тревога висела в воздухе. И когда пос­ле финской незнаменитой войны Коля написал стихотворение «Он с финского фронта вернулся в село» (май 1941 г.), то один очень уважаемый писатель сказал: «Ты что, у нас прочный мир и ни о какой войне не может быть и речи, даже намека».

Вот это стихотворение, его все же напечатали 22 июня 1941 г.

Он с финского фронта вернулся в село,

Встречал его каждый куст,

А вишенье в теплых садах цвело,

А запах земли был густ.

В поле колхозный спешил грузовик,

Покряхтывая тяжело.

И все, от чего на фронте отвык,

В него с тишиной вошло.

Он весь этот мир, что с детства знаком,

Казалось, снова открыл –

С дорогой накатанной, с ветряком,

 Раскинувшим тени крыл;

С цепочками пчел, что на запах цветов

Тянутся через гать.

И понял: за это за все готов

Он душу свою отдать.

Какой там покой, когда зажжена

Земля с четырех сторон!

«Совсем возвратился?» — спросит жена.

«В отпуск», ^— ответит он.

Дело не в прозорливости и обостренном чувстве - это висело в воздухе. И все-таки стало громом среди ясного неба.

23 июня Коля добровольцем явился в военкомат, чтобы его отправили на фронт, хотя он был освобожден по своему здоро­вью от этой обязанности. Как я уже говорила выше, он работал как одержимый до 2-3 часов ночи и вставал в 6 утра. И так ежед­невно - и в будни, и в праздники. И переработался. Он разбудил меня в третьем часу ночи, сказав, что хочет выпить со мной чаю. Выпили, я опять уснула и почувствовала, что и Коля вскоре тоже лег. А в три часа ощутила — что-то падает, машинально протя­нула руку и ухватила Колю за голову. Он был без сознания. О, эти страшные дни в нервной клинике на Покровке. Коле зап­ретили умственно работать, требовался длительный отдых. И мы вполне могли позволить себе это, но разве ему запретишь думать? Разве это возможно? И все же около двух месяцев на бумаге не было записано ни одной строчки. Я рассказываю об этом только потому, что он не обязан был идти на фронт, но он не мог не пойти и он пошел.

Н. С. Новиков, работавший в эти тревожные дни в военкомате, вспоминал: «Я понимаю, почему пришел Грибачев, он воинствен­ный трибун, а вот почему добровольцем пошел такой мягкий, доб­рый, мирный человек как Рыленков? Не понимаю».

Для всех началась страшная полоса жизни. Город бомбят ежед­невно — ни сна, ни отдыха ночью нет. И в одну из ночей, когда Коля не дежурил в Доме Печати, мы решили выбраться за город и, если не найдем пристанища под крышей, то обойтись и так. Дошли до чудесной деревушки Рай и там устроились в школе. Горожан там уже было полно. Спать расположились на столах, другого более удобного места не нашлось. Хорошо - крыша есть.

Мое место оказалось у окна. Я не могла уснуть, беспокоилась о детях. Добрались ли они до Батюшкова, здоровы ли, как чувству­ют себя сестры, особенно Люба - она ведь на костылях.

И вдруг заметила какое-то странное мелькание за городом, что-то вроде темных птиц, и вслед за ними сразу же подымался снизу оранжевый свет. Свет становился все выше и ярче, и все большее пространство охватывалось им.

И тогда до меня дошло - горит город. За семь километров в доме гула самолетов и пожара не было слышно.

Я разбудила Колю, стала тихо ему говорить и тут же услыша­ла недовольные голоса: «Неужели нельзя дать уставшим людям отдохнуть, а помиловаться найти другое место». Мне стало так больно, и я, плача, громко сказала: «Горит город, где уж нам ми­ловаться».

Вот тут поднялся такой вопль, крик, плач! Полная жуть. И я испугалась за жену художника Булочки - они с беременной же­ной и небольшим сыном тоже были в этом помещении. Я боялась, как бы она от страха не родила здесь. Но, благодарю Бога, все для нее обошлось благополучно, и родила она сына уже в эвакуации. Это произошло в начале июля 1941 года.

Меня не отпускали с работы, а детей я отправила с сестрой Любой, которая после операции ноги была еще на костылях, и другой сестрой 16 лет - и о них я ничего не знала, вестей ника­ких не было.

В Доме искусств был организован какой-то штаб, и войти туда можно было только по пропускам. И зачем, спрашивается, мне сидеть там, не зная, где дети. Ну и учинила в управлении неболь­шой скандальчик - отпустили за ненадобностью сидения и даже не дали зарплату - жди.

Ждать я не стала, проводила Колю к поезду, поплака­ла, но не при нем, а он возьми и вернись, и увидел мое зареванное лицо. Господи, какое у него было лицо - сплошное страдание!

- Родная моя, не плачь, все будет хорошо. Береги себя и детей, а со мной ничего плохого не случится.

Вот так и расстались.

И я поехала искать детей туда, где они должны были быть. Приехав в Вязьму, выяснила, что в тот день все поезда с бежен­цами пошли на Калугу, а я их направляла в Батюшково. Эта стан­ция — на границе с Московской областью, Гжатский район, те­перь Гагаринский. На Москву не пропускали обычных смертных, но усилия мои не пропали даром - мне дали разрешение поехать в Батюшково. Это случилось благодаря Колиной книге стихов «Березовый перелесок» с посвящением мне. Им это показалось важ­ным. Я, измотанная до последней степени, прилегла на голое си­денье скамьи вагона и уснула. Проснулась, едва стало светать, - боялась пропустить свою остановку. Посмотрела в окно - вися­чий мост. Испугалась - думала, Москва, а оказалось, Вязьма. Поезд вернули - путь впереди был разбомблен.

Побежала к вокзалу, а вокруг тысячная, даже многотысячная толпа беженцев из Белоруссии, Прибалтики и других областей. Тревожно, страшно -найду ли детей. И вот пробираюсь в толпе вслепую, стремлюсь к какому-то месту. Ощущаю - нужно имен­но туда. Что меня тянет? Знаю: нужно идти туда.

Господи, что же это такое - меня держит за руку мужчина и говорит: «Вам письмо от детей».

Вижу - наш сосед по квартире - Григорьев, агроном. Он рань­ше отправил свою семью в Сычевку к своему отцу. Спрашиваю: «А откуда у Вас письмо, где Вы видели моих детей?»

• Они у нас, в Сычевке.

Вот так я нашла детей. Что это — интуиция или какое-то чув­ство ясновидения, ведущее, как вслепую, вперед и куда нужно?

Детей и сестер приютила семья Григорьева, иначе им пришлось бы уехать маршрутом на Калугу и дальше, в Среднюю Азию.

В Сычевку приехала ночью, вернее вечером, но уже нельзя было ходить по территории станции, и пассажиров отвели под присмотром в клуб до утра. Просидела ночь на полу. В эту ночь бомбили железнодорожную станцию, а она рядом, и мысль, что мои дети от станции очень близко и я не могу их защитить, до­вела меня почти до невменяемости. На рассвете нас выпустили, и я побежала в сторону Вазузы, зная, что дом Григорьевых сто­ит недалеко от берега. И нашла детей, еще сонных, целыми и здоровыми. От радости плакали сестры, а дети гладили своими ручонками меня и все повторяли: «Ты приехала, ты не потерялась». «Нет, мои дорогие, я не потерялась». А потом все спрашивали об отце: «А папа где - он не потеряется?» «Нет, нет, мои дорогие - папа придет, как только прогонят фашистов».

В Сычевке прожили мы недолго. Ночами выезжали на берег Вазузы, заросший кустарником и высокой травой. Детей укла­дывали на телеге, двое Григорьевых и двое моих, а сами - около. Бомбили станцию и пути почти ежедневно. Фронт приближался, и мы решили — время уходить, иначе мы можем попасть в плен.

Путь на Вязьму еще был свободен. Недалеко от Новодугино вдоль железной дороги - огромное выжженное пространство с опрокинутыми вагонами: здесь разбомбили поезд - жуткое зре­лище. Проводница шепнула: «Садитесь ближе к двери». Народ в вагоне заволновался, а проводница говорит: «Успокойтесь, авось проскочим. Там бомбили днем».

Проскочили и прибыли в Вязьму, а там - Вавилонское стол­потворение: народу тьма, бомбят и днем и ночью. Опять мои хож­дения за разрешением ехать на Москву. Разрешили. Днем нам в уцелевшем доме в стороне от станции выдавали хлеб. Огромная очередь, и тут - налет. Стреляли из пулеметов с небольшой вы­соты по скоплениям людей. Господи — крики, стоны. Кошмар, ужас! Вырвались. Уехали ночью в Батюшково.

Утром уже приехали на место. Обстановка здесь не такая уст­рашающая. Устроились у дяди Ивана. Через несколько дней по­бывала в Гжатске и договорилась о работе с сентября в школе. А пока ходила в колхоз теребить лен, в конце августа и начале сентября (школа не работала) приступили с сестрой к уборке кар­тофеля. Платили нам натурой - первые два дня четвертое ведро, а потом пополам. Заработали мы с Еленой не менее 60 пудов. Уро­жай был хороший. Потом все пошло прахом. Немцы уничтожили поселок, все сгорело.

Будучи в Батюшкове, я в сентябре 1941 года побывала у Нико­лая Ивановича в деревне Язево Можайского района Московской области, где саперная часть его строила укрепления. Лейтенант Рыленков командовал взводом, строил укрепления, дабы не про­пустить врага к Москве. Видела Колин взвод - они просили пока­зать им его жену. В перерыве встретились на насыпи противо­танкового рва. Коля стоял, а я присела на корточки около них. По­говорили о детях и обо всем жизненном — есть ли к зиме одежда, обувь и какие запасы сделала к зиме. Я рассказала и про картош­ку, и про грибы. Одобрили и наказали беречь детей и самой не сдаваться, а уж они постараются не допустить врага в Москву. В основном это были не мальчики, а уже умудренные жизнью сорокалетние и старше. Мне казалось, что в моем лице эти наши защитники видели и свои семьи и через меня мысленно давали совет своим женам. Провела я в Язево двое суток и пере­жила две бомбежки, больше не могла оставаться - дети были бли­же к фронту и я страшно волновалась за них. Обещала приехать еще и привезти грибов — Колина любимая еда: суп ли с грибами, жареные, маринованные - все равно, ел с удовольствием. Прав­да, предпочитал суп с грибами.

Но увидеться нам тогда не пришлось, и мы потеряли друг дру­га. Как прошли эти страшные три месяца для нас - лучше не вспо­минать, - каждый день угроза попасть под расстрел, каждую ночь бомбежки, а с 19 января - голод и бомбежки - передовая в двух километрах. Жили в землянке, связи с Колей никакой. Наши сол­даты и командиры старались от своего пайка что-нибудь прислать детям — то хлеба, то супа в солдатском котелке. А при подготовке к наступлению все семьи из землянок выселили. Мы пошли в де­ревню Батюшково, где и провели на улице около двух часов и сно­ва возвратились в свою землянку.

В один из таких переходов мы встретили идущий к передовой отряд солдат. Я несла Иру на руках, и вот один из солдат взял у меня Иру на руки, прижал ее к себе, ласково провел по личику и тихо сказал: «Крошечка ты моя, что только тебе достается», - и возвратил Иру мне. Я увидела на его глазах слезы. Ира всегда неохотно шла на руки к чужим, но здесь она внимательно и как- то очень серьезно смотрела на ласкавшего ее солдата. Кто он, жив ли и живы ли его дети, которых он явно вспоминал, глядя на Иру?

Потом нас отправили дальше от передовой в деревню Астафьево Уваровского или Можайского района. Зима, холод, моро­зы под сорок градусов. В Астафьево нас, три семьи, поселили в пустующем доме, где окна без стекол, заделанные соломой, и лишь на одном окне они уцелели. Но печь - совершенство, и мы ее так много топили, что однажды солдат забрался на печь по­греться и уснул. Спал так крепко, что даже не почувствовал, как горячий кирпич посадил ему на ногу волдырь. Мы же грелись на печи только на досках.

Деревня была как бы перевалочным пунктом, и если бы не солдаты и не стирка окровавленных гимнастерок, мы бы, наверное, умерли с голода. За работу нам давали немного хлеба и каких- либо крупяных концентратов. Только один раз я сходила на Уваровку, а это 30 км в один конец, где и получила 10 кг муки, да еще пришел солдат-возчик и тихо мне сказал: «Иди за дерев­ню, нас сейчас обстреливали и убили лошадь, а она молодая и упи­танная. Будет еда твоим детям и твоей семье». Мы на больших санях эту лошадь привезли, и она действительно спасла нас. Еще было у нас немного льняного жмыха. Из него пекли что-то вроде преснушек. Это уж был десерт.

В первые же дни, как пришли наши солдаты, я отправила пись­ма в Москву (в Союз писателей), сестре в г. Наманган в Узбеки­стан, двоюродной сестре Е. Козловой о нашем местонахождении. Первой Коле прислала телеграмму моя сестра Наташа из Наман­гана: «Женя в Батюшково с детьми».

По этой телеграмме Коля и нашел наев Астафьево в апреле 1942 года. Об этом им написана поэма «Апрель». Она посвящена мне.

Когда он вошел в дом, и я увидела его, все мое мужество, необ­ходимое мне для защиты детей, сестер, вдруг покинуло меня, и я упала бы, если б Коля не успел подхватить меня. Жуткое зрели­ще представляла тогда наша семья - изможденные дети, жел­тая, высохшая я, да и сестры не лучше.

На другой день мы с детьми и сестрами уехали из Астафьева. Ехали в открытом грузовике и только Ирочку взяли в кабину. По дороге образовался затор из-за моста (после каждой прошед­шей машины его вновь собирали). Вокруг открытое поле и ждут проезда около трехсот машин. Было жутко, когда пролетали не­мецкие самолеты, но шоферы успокоили меня: «Эти уже отбомби­лись, летят пустые». Сидеть в машине во время этого стояния было мучительно. Коля в своих сапогах мог ходить, чего мы были лише­ны. Этими отлучками пользовались солдаты, шоферы - приноси­ли нам сухари и каши в пачках - при Коле не решались давать подаяние. И как горько плакала Ира, когда, уснувши в кабинке, потеряла свой сухарь! Я уговаривала ее, давала другой сухарь, но слезы все равно лились, хотя и шофер и другой солдат дали ей еще по сухарю. И успокоилась она лишь, когда сухарь нашелся.

Коля написал довольно много стихов за 1941-1943 годы. Из на­писанных в эти годы стихов составил две небольших книги, кото­рые вышли одна в издательстве «Художественная литература» под названием «Синее вино», вторая в «Советском писателе» — «Прощание с юностью». Название книги «Синее вино», значит - вино печали, так сказано в «Слове о полку Игореве». И действи­тельно, нам в эти годы с избытком было преподнесено «вина печа­ли». Вообще же и до приезда в Смоленск в ноябре 1943 года, и пос­ле, много стихотворений посвящено теме войны. Это и поэмы, и лирические стихи. Писать ему приходилось и в землянке, где он жил вместе со своим взводом и в любом месте, хоть на пёнушке. Написанное читал своим солдатам, и те любили его. Коля мне рассказывал, что когда его откомандировали на химкурсы, он с ними со всеми обнялся, а плотник Ласточкин, обняв его, ска­зал: «Не беспокойся, товарищ лейтенант, пиши, а мы уж с фаши­стами сами справимся».

Коле хотелось в Союзе писателей показать, чем мы питались, и он попросил оставить 2~3 преснушки из жмыха, но ... есть было нечего, и сам же с удовольствием их съел.

В Москве нас поместили в пустующую квартиру (на время, конечно) до отправки куда-нибудь дальше в тыл.

Я с Колей в дни пребывания в Москве ходила в писательский ресторан и там встретилась с Сашей Твардовским. Мы уже сиде­ли за столиком, когда Саша подошел к нам, поздоровавшись с Ко­лей, о чем-то заговорил. Коля перебил его, спросив: «А почему ты не поздоровался с Женей? »

• С кем? Женей? А где она?
• Да вот же она, - и показал на меня.

Саша только и промолвил:

• О Боже, что же это с тобой, - и так долго смотрел на меня, что мне захотелось плакать, и я с трудом удержала слезы.

Еще до мая мы выехали в Чистополь. За время жизни в Чисто­поле я получила от Коли много писем. В конце октября 1942 года Коля на несколько дней приезжал в Чистополь. В Казани при пе­реезде в порт, откуда дальше ехать пароходом, в трамвае у него из кармана утащили бумажник, и все деньги для нас и для него на обратную дорогу уплыли. Он остался без копейки денег, зато спас чемодан, который в это время тоже утаскивали. Мне пришлось снабдить его деньгами на обратный билет на поезд и на самолет. Кама за эти дни стала, и пришлось лететь в открытой «Уточке», а на голове пилотка. Было холодно, и я, чтобы спасти его уши, сши­ла рукавицы на вате и с шерстяным верхом. Коля рассказывал мне, что прикрывал уши моими рукавицами и тем спас их от обморо­жения. Самолеты в Чистополь прилетали не регулярно, а по воз­можности. М. В. Исаковский выбил ему внеочередную посадку, и то пришлось ходить три дня провожать Колю. Я — два дня, и один - Михаил Васильевич. Он ходил и со мной, но в один день было мое дежурство. Я работала дежурным комендантом по суткам через сутки, таким образом один день я не могла пойти. Чемодан с по­сылками друзьям от жен и свое имущество оставляли у началь­ницы аэропорта. И каково же было Колино удивление и возмуще­ние, когда в Казани он обнаружил пропажу некоторых вещей.

А именно - бутылки водки, которую я получила в паек и отдала ему, чтобы он мог немного согреться после полета в от­крытом самолете. А ведь он был только в шинели и пилотке! Хорошо, что не вынули чужих посылок. А предложила оставить чемодан сама начальница аэропорта.

Писал Коля часто, но письма шли долго. Однажды Михаил Васильевич сказал мне, что Коля, присылая ему письмо, спутал два адреса - мой и его, но письмо он все-таки получил. Напи-са­на была моя улица Бутлерова, затем номер дома Исаковского и его квартира. Письмо это у меня есть.

Прослужил Коля в саперном взводе и при постройке укрепле­ний, и при минировании во время отступления. Потом уже и при наступлении для разминирования. Коля рассказывал, как при разминировании он всегда шел первым - таков был приказ для младших командирских чинов. Был он тогда лейтенантом. По­зднее этот приказ отменили - слишком много гибло командиров. Прошел он сапером от Язева до Клина и Волоколамска.

После нашего успешного наступления Колю направили на курсы химобороны, где его обнаружили журналисты-писатели и по разрешению командования направили военным журнали­стом во «Фронтовой юмор». Работая в журнале, писал письма Михаилу Васильевичу с просьбой прислать стихи для «Фрон­тового юмора». В одном из десяти номеров «Фронтового юмора» за 1942-1943 гг. обнаружила стихотворение М. В. Исаковского «Ой, ругала я судьбу», что-то вроде частушек о «засундученом» немце. Михаил Васильевич включил это стихотворение-частуш­ку в собрание сочинений.

Из «Фронтового юмора» по ходатайству Д. М. Попова Колю от­командировали в штаб партизанского движения. Будучи в шта­бе, писал листовки, воззвания, которые перебрасывались на ок­купированную территорию.

Прослужил он там до освобождения Смоленска, и с поездом обл­исполкома из Кондрова мы вернулись с ним в Смоленск 5 ноября 1943 года. Дети с сестрой Любой остались пока в Кондрове.

Поезд от Кондрова до Смоленска тащил нас семь дней. Иног­да можно было идти рядом, успевая наравне с ним. Наскоро вос­становленная дорога, сметанная на живую нитку, не могла быть не только скоростной, но даже такой, как при старых допотоп­ных паровозиках.

И все же до Колодни мы доехали, но пришлось нашему поезду оставаться в Колодне до утра: город не мог его принять – бомбили вокзал и всю прилегающую к нему территорию. Уж здесь путь недалек до дома, можно и пешком дойти. Вещички оставили в теплушке - основные вагоны были именно теплушки. Сидели кто на своих вещах, кто на полу, и таким же образом устраивались спать. Я абсолютно не замечала этих неудобств — так много было увидено и пережито, так много горя и потерь, что в родном городе и в этом поезде и камни и доски пола были удобны и родны.

Пошли мы в город. Я с Николаем Ивановичем и Лида Алфи­мова - наш старый друг по Смоленску. До войны Лида работала редактором детских передач смоленского радиовещания. Мы с ней и ее мужем Митей Белековым часто встречались в Доме ис­кусств на Почтамской улице, где я работала в библиотеке.

Дошли до города быстро. Была светлая лунная ночь и какая-то тяжелая тишина вокруг. Идем к мосту - нам нужно в верхнюю часть города. В нескольких шагах от моста нас остановил патруль - здесь нет перехода, да и мы увидели — нет моста и как-то растерялись, но патруль, узнав, кто мы и куда стремимся попасть, указал на пон­тонный мост у спуска с базарной площади. Пошли. Понтон лежал прямо на воде, и, казалось, даже от нашей тяжести прогибался. Поднялись по Советской улице, пошли по улице Ленина. Шли но­чью, при свете луны по страшному безмолвию, где наши шаги гре­мели, где в пустых глазницах сожженных домов видны были прогнувшиеся металлические балки, где от часов остался только обод... В страшной тишине, в этом безмолвии стояли коробки от домов с пустыми глазницами окон. От ужаса, от сжимающей серд­це щемящей боли хотелось кричать и даже завыть. Действитель­но, «какая дикая комета здесь налетела на звезду». Дрожа всем телом, я еле передвигала ноги. Коля и Лида старались поддержать меня. Коля все время говорил: «Успокойся, родная, мы целы, мы сильны, и все будет хорошо. Город наш еще расцветет».

Дошли мы до обкома партии, там нас приютили на ночь. Сле­дующую ночь спали в Доме печати на площади Смирнова в ре­дакции «Рабочего пути» на скамейках, а через несколько дней по­лучили квартиру по Запольному переулку, 4. Квартира цела, но окна без стекол, нет отопления. Нам поправили плиту на кухне. Пока не сделали отопления - печурки-времянки, прошло много времени, и мы жили на кухне. От центра и до нас был сплошной пустырь, за­росший чернобыльником. Вечерами я боялась ходить - от домов остались только печи с трубами, в которых жутко завывал ветер. Но жить и работать надо. И мы работали.

Новый 1944 год встречали у нас на Запольном - Саша Твар­довский, Шурыгин с женой Антониной Михайловной и мы с Колей. Проговорили до 6 часов утра, все об увиденном, все о том, как теперь будем жить.

Еще в поезде мне предложили работать на радио, но я отказа­лась - не знала этой работы, и там же согласилась временно по­работать на шестимесячной ремесленной подготовке связистов для города и района.

Работала воспитателем и знакомила с литературой. Там же работала и Лида Алфимова. Са-мое ужасное в то время было хо­дить с ребятами на спасательные работы после ночных бомбежек, которые, в основном, достались Заднепровью. Разбирая завалы разбитых бомбами домов, мы редко находили еще живых, боль­шинство - уже мертвыми.

В том же году в начале лета приехал в Смоленск М. В. Иса­ковский. Жил у нас. Правда, из облисполкома привезли кро­вать и все полагающееся к ней. Они с Колей ходили по городу, Михаил Васильевич был взволнован, потрясен увиденным - он ведь тоже любил наш город. А когда на вторую ночь был налет немецкой авиации и бомбежка продолжалась с 11 и до 3 часов утра, - сразу утром пошел в обком партии, попросил машину для отъезда в Москву. А Коле сказал, что такого кош­мара он не в состоянии еще раз вынести, и отчитал его, что привез сюда меня и детей. Бомбили нас и после отъезда Миха­ила Васильевича, и прятаться нам было негде, и мы все спус­кались на первый этаж. Жильцы всех четырех этажей стояли там как одна семья. Я часто дрожала (у меня была малярия), держа Иру на руках, и она попросилась к отцу и больше не шла ко мне на руки, говоря: «Папа не дрожит».

В этом доме мы и дождались Победы.

Стихи, написанные 9 мая 1945 года:

Мы до рассвета не смыкали глаз,

Мы слышали: ликует вся природа.

Пришел тот день и наступил тот час,

Что снились нам четыре долгих года.

Добит и в прах повержен недруг злой,

Топтавший наши пашни и дубравы.

Победы солнце встало над землей

То солнце правды, солнце нашей славы!

Ну и ликование же было! Смех и горькие слезы, много горьких слез пролили те, к кому уже не могли вернуться ушедшие и по­гибшие на войне».

Рыленкова, Е. Радость встречи – горечь разлуки / Е. Рыленкова // Возвращение к истокам / Н. Рыленков. – Смоленск: Маджента,2006. – С. 180-191.